В рамках программы «Маска плюс» на фестивале «Золотая маска» показали спектакль Яна Фабра Another Sleepy Dusty Delta Day. Один из главных провокаторов европейского театра, чья «Оргия толерантности», показанная минувшей осенью на фестивале NЕT, вызывала в Москве настоящий скандал, на сей раз выступает автором печальной лав-стори.
Название и тему своего спектакля Фабр позаимствовал из модной кантри-баллады 60-х «Ода Билли Джо» -- о парне, который прыгнул с моста на кряже Чокто, пока его девушка собирала хлопок. Собственно, весь спектакль -- это монолог девушки (Артемис Ставриди), читающей вслух последнее послание от любимого, трясущейся в конвульсиях контемпорари-данс, напевающей поэтичную балладу, которую в оригинале поет Бобби Джентри, и мечущейся среди сюрреалистической инсталляции, которую соорудил на сцене Фабр.
Художник по образованию, без работ которого не обходится ни одна крупная арт-бьеннале, один из немногих, кто удостоился прижизненной выставки в Лувре, Фабр считает театр самым важным, все объединяющим искусством. В своих спектаклях он так и делает: соединяет современную музыку, танец, социальную сатиру, едкие, остроумные, часто шокирующие диалоги (тексты к спектаклям он пишет сам) с тонкой живописностью, переливами света и тени, владение которыми перенял от великих фламандских мастеров. Словом, Фабр не так уж лукавит, называя себя в интервью «старомодным и романтичным» и утверждая, что его мастерскую в Антверпене украшают копии работ Босха и Ван Дейка.
Девушка с письмом
Посмотрев Another Sleepy Dusty Delta Day, к Босху и Ван Дейку можно добавить еще и Яна Вермеера. Потому что при всей радикальности постановки это не что иное, как театральный этюд на тему знаменитой картины Вермеера «Девушка с письмом». Письмо, правда, она держит не в руках, стоя перед окном (как на картине), а вытаскивает то из лифчика, то из-под юбки и зачитывает содержание мятого, потного листка в микрофон.
«My sweet Princess», -- произносит она, безвольно откинувшись в старом деревянном кресле. Сцену окутывает полумрак, в котором можно различить свисающие с потолка клетки с канарейками и три холмика с углем, присмотревшись, можно различить рельсы, арки и мосты, по которым колесят игрушечные составы. Может быть, с одного из таких мостов и сиганул Билли Джо. Или эти холмики -- часть бельгийского ландшафта времен «Оды Билли Джо», ведь добыча угля была одной из главных отраслей бельгийской промышленности вплоть до 80-х. В любом случае возмутитель общественного спокойствия Ян Фабр верен себе: умаявшись, героиня хлебнет пивка, потом засунет бутылку в трусы и «пописает» на один из холмиков, деловито пояснив зрителям: это -- Бельгия.
Птичку жалко
Впрочем, социальная ирония здесь не так уж важна. Главное -- как хитро выстроен спектакль, в котором на первый взгляд много повторов. Спев балладу о девушке, собирающей пыльным сонным днем хлопок в дельте Миссисипи и узнающей за обедом о гибели Билли Джо, героиня спектакля до изнеможения повторяет одну и ту же пантомиму: копает воображаемый уголь, складывает в тачку и увозит. А потом снова садится в кресло, читая очередной отрывок из прощального письма возлюбленного, выбравшего добровольную смерть, чтобы избежать распада старости. А потом опять до изнеможения кружит, бьется, раздевается, мажется угольной пылью, охлаждает разгоряченное тело пивом и т. д. Особенность в том, что движения и музыка в спектакле повторяются, а напряжение раз от разу растет. Так что, когда героиня прерывает чтение, остервенело швыряя камнями в игрушечный состав, раскачивает клетки с кричащими канарейками -- одной из них она даже разобьет бутылкой голову, несмотря на протест зала (хотя птичка, конечно, муляж -- иначе гуманист Фабр не был бы Фабром), испытываешь облегчение: эмоции наконец-то выпущены наружу.
Главный принцип этого спектакля -- контраст. Бодрого голоса, веселой бравады героини -- и трагических конвульсий, которые то и дело сводят ее тело, ярко-желтого платья героини (ну конечно, она ведь тоже -- одна из канареек) -- и окружающего ее тревожного сумрака. Современного танца -- и классической позы, в которой она замирает в старом кресле, безвольно уронив руки на подлокотники. И такая извечная, старинная тоска кроется в этой позе, в игре луча на потемневшей деревянной спинке, в тонких руках, напоминающих о героинях Метерлинка, что ничуть не удивляешься, услышав последнюю строчку письма: «Прощай, моя принцесса. Твой Ланселот».
