Внеконкурсная программа «Золотой маски» открылась на сцене РАМТа спектаклем Раду Поклитару «Болеро. Дождь». Хореограф познакомил московскую публику со своим украинским коллективом «Киев-модерн-балет».
От Большого театра – к собственному
С тех пор как 31-летний Раду Поклитару проснулся знаменитым в 2003 году (после премьеры «Ромео и Джульетты» в Большом театре), создание им собственной труппы под названием «Киев-модерн-балет» претендует на роль следующей вехи в его биографии. Созданный в 2006 году «Киев-модерн-балет» работает по принципу авторского проекта Поклитару, являясь по сути таким же театром одного хореографа, каким в свое время был «Лозанна-балет» Мориса Бежара и какой уже в наше время является екатеринбургская труппа «Провинциальные танцы» Татьяны Багановой. Москве самое время испытать укол самолюбия. В столице нет ни одной стационарной бригады contemporary dance. Нет и хореографа с внятной по этой части позицией.
Что касается самого Раду Поклитару, суждения о нем в последние годы успели перейти с понятий «начинающий» и «модный» на «европейски-признанный» и просто «знаменитый». Это без преувеличений. На его счету балеты в театрах Молдовы и России, Украины и Латвии. Достались ему и громкая ругань лондонской прессы за «Ромео и Джульетту», и тяжба за рижскую «Золушку» с наследниками Прокофьева, запретившими поклитаровскую версию балета. Были и гастроли в европейских странах, и премия «Киевская пектораль». У него есть даже собственный «Щелкунчик». Жизнь Поклитару удалась. Но назвать ее «жизнью хореографа» что-то мешает.
«Болеро» безнадежности
Глядя «Болеро», сознаешь, что чистая классика десяти балетных позиций для Поклитару то ли азбучная истина (а ему интересно фантазировать за пределами азбук), то ли, напротив, -- предчувствуемый эталон, на пути к которому хореографа упорно отвлекает что-то свое. Стиль «Болеро» -- этакая пещерная архаика, в которой происходит телесное смешение звериного с растительным, акробатического с танцевальным, стихийного с эволюционирующим, музыкального с вопящим.
Сюжет кажется одновременно до- и надисторичным. Раздетый до трусов танцор имитирует барабанную дробь. Из серых хламид кордебалетного хаоса на сигнал по одному выпрыгивают, вываливаются тела в майках и трусах. Полураздетые тела удивленно повторяют друг за другом беспорядочные движения. А сокращающийся состав «хламид-хламидий» деформируется наподобие молекулы, которую рушит вредоносный вирус. В родившейся организованной массе людей-пупсов вдруг распознаются зомби, как в «Триллере» Майкла Джексона. В конце «Болеро» марширующий барабанщик уводит толпу себе подобных с довольным видом дебила-диктатора. Был хаос – стал порядок. Были тела в одеждах – остались тела без одежд. И без надежд. Хаос одного вида и порядок другого оказались двумя сторонами одной медали: выпрыгивая из толпы индивидуальности, обречены слиться в новую толпу. Картина безнадежная. И сделана она очень сильно.
«Дождь» из крупы
Под музыку всех времен и народов идет поклитаровский «Дождь». Он выглядит ошеломительной причудой эмпирика, одержимого желанием соединить несоединимое в общий маршрут человеческой жизни, который идет сквозь до-минорную фугу Баха, стук поезда, вопль муэдзина, грузинский хор, голоса Лидии Руслановой, веселой клезмерши, французского шансонье. Вообще-то Поклитару выдумал все это музыкальное многообразие для весьма условной конструкции из танцевальных дуэтов и трио, сольных монологов и коллективных хороводов, скрученных пластическим жгутом в стучащее, бренчащее, жесткое и жестокое представление. Микросюжеты нанизаны один на другой вроде деталей детской игрушки-пирамидки. Но суть – не детская.
Радостное соитие мужчины и женщины с недвусмысленными движениями вокруг чемодана завершается уходом мужчины. Душераздирающее истязание женского тела двумя фундаменталистами подытоживается выносом женского трупа. Печальное напутствие брата сестре под руслановскую «Дождик поливает, землю прибивает» выглядит как акробатически изощренный инцест. Путь к вечности страшен, тернист и беззаконен. Беззаконны и движения танцующих: стопы утюжком, ляжки враскоряку, кисти рук гусиными клювами. Гимнастические «ножницы» рвут пространство, как пасти драконов.
Поклитару рисует мир безо всякой идеализации -- резко, больно, вопиюще некрасиво. Правдоподобие у него заключается не во внешнем, а во внутреннем убеждении: люди – звери, но они – люди. А жизнь как она есть, без розовых красок, груба и ничтожна. Поражает, как, не прячась за культурные фантомы и не преувеличивая собственную интеллектуальность, Раду Поклитару с первобытной честностью резким акушерским движением извлекает танцевальный текст из живой энергии телесных движений, из вечной агрессии полов. Его сила заключена в несогласии с однозначностью красивого, и происходит она, видимо, из той уверенности в себе, которая не нуждается в подтверждении чужим опытом. Если у него есть «Болеро» -- то не как у Мориса Бежара. А если есть «Дождь» -- то не из «Шербургских зонтиков», а из крупы, сыплющейся с колосников на стариковские зонты. Так сильнее.
